«Я полюбил страдания...» В одном лице – доктор медицины В. Войно-Ясенецкий и архиепископ Лука. Тернистым был путь его к призванию

Те посетители Киево-Печерской лавры конца XIX ст., кто наблюдал за художественными упражнениями этого подростка – зарисовками монахов и богомольцев, – могли бы сказать: растет будущий Васнецов. Впоследствии подающий большие надежды юноша успешно сдал экзамены и стал слушателем Петербургской академии художеств. Но вдруг засомневался: правилен ли его выбор?

Кем быть?

Рассматривая свои эскизы лаврских богомольцев, пешком прибывших в славный город Киев за тысяча верст, размышлял: изобразить их на холсте – это хорошо, но не целесообразнее было бы стать врачевателем страждущих – миллионы их лишены элементарной медицинской помощи. И Валентин Войно-Ясенецкий, проучившись год в престижной Академии художеств, отправился на медицинский факультет Петербургского университета, чтобы начать все сначала. Поздно – сказали ему, все студенческие вакансии уже заняты. Предложили факультет естественных наук. Почувствовал – не то. С детства у него выкристаллизовался интерес к гуманитарным наукам. Оказавшись на перепутье, пошел на компромисс – стал студентом юридического факультета университета. В течение года изучал историю и философию права. Правда, без особого интереса. Чувствовал – все же не то.

Как-то раскрыл привезенный с собой из Украины Новый Завет. Многие места Святой Книги, произведшей на него глубокое впечатление еще в гимназические годы, были помечены красным карандашом. «Жатвы много, а делателей мало. Молите Господина Жатвы, чтобы Господь выслал делателей на жатву свою». Этот евангельский текст стал как бы призывом Божьим на служение Ему. Но в каком качестве? Снова раздумья... Один умный человек посоветовал все же перейти на медицинский факультет. Наконец круг замкнулся.

Уже на втором курсе его товарищи-медики спрогнозировали, что он будет профессором. Забегая наперед, скажем: их пророчество сбылось. Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий через двадцать лет действительно станет профессором топографической анатомии и оперативной хирургии. А пока...

В сельской глубинке

В торжественной обстановке г-ну Войно-Ясенецкому вручили университетский диплом лекаря с отличием. Когда же друзья узнали, что он намерен служить земским врачом, дабы стать полезным тысячам обездоленных, они очень удивились: «Да ведь ты ученый по призванию!». Молодой доктор был непреклонен.

Обстоятельства внесли коррективы в его планы. В 1903 г., перед самым началом русско-японской войны его направили в госпиталь г. Читы военно-полевым хирургом. Там приобрел практический опыт, который впоследствии очень пригодился. Там же, в Чите, и женился на сестре милосердия – Анне Ланской.

А дальше – сельская глубинка уже в Курской губернии, больница на десять коек. Стал оперировать по всем разделам хирургии. И вскоре приобрел такую известность, что к нему стали приезжать из других губерний. О нем ходили легенды: земский врач даже слепых превращал в зрячих. Это так и было – он излечил сотни слепых и полузрячих.

Из воспоминаний земского врача Валентина Войно-Ясенецкого: «Чрезмерная слава сделала мое положение в Любаже невыносимым. Мне приходилось принимать амбулаторных больных, приезжающих во множестве, оперировать в больнице с девяти часов утра до вечера, разъезжать по довольно большому участку, а уже по ночам исследовать под микроскопом вырезанное при операции, делать рисунки микроскопических препаратов для своих статей. Скоро не стало хватать для той огромной работы и моих молодых сил».

Однако выкраивал время и для научных занятий. В условиях сельской больницы, не имея квалифицированных помощников, в хирургии было очень рискованно применять общий наркоз, хорошо было бы, по возможности, заменить его местной анестезией. И врач стал совершенствоваться в этой области, тогда еще совершенно не изученной.

Крестьяне боготворили своего доктора, местное же начальство невзлюбило. Председатель земской управы счел его революционером только из-за того, что доктор незамедлительно не отправился, оставив своих тяжелых больных, к прихворнувшему бывшему исправнику. Лекаря с отличием лишили и той, самой скромной в медицине, должности.

В той же ситуации «революционеров» оказался бывший его пациент, нищий, избавленный доктором от слепоты. На базарной площади он влез на огромную бочку и при всем честном народе произнес зажигательную речь в защиту земского врача. Толпа двинулась громить земскую управу.

Так или иначе, но из деревни пришлось уезжать. С женой и двумя детьми – сыном Мишей и дочерью Леной.

Приобщение к науке

Профессор Дьяконов, разглядев в молодом враче талантливого исследователя, пригласил экстерном в свою хирургическую клинику в Москве. Открывался путь в докторантуру – это была мечта каждого незаурядного врача.

Профессор определил своему новому помощнику тему для докторской диссертации: «Туберкулез коленного сустава». Через какое-то время поинтересовался, как продвигается работа. В. Войно-Ясенецкий оказался в сложном положении. Предложенная тема не была для него интересной. И он честно сказал об этом своему научному руководителю. Дьяконов был мудрым человеком. Ом не ударялся в амбиции, поинтересовался, какая же тема могла бы заинтересовать диссертанта. «Регионарная анестезия, – был ответ. – Мы о ней очень мало знаем, направление считаю весьма перспективным». «Быть по вашему», – согласился профессор.

В исследуемой теме диссертант сделал ряд открытий. Его доклад в Московском хирургическом обществе вызвал большой интерес медицинской общественности. Открывалась блестящая научная карьера. «Однако на что жить-то будем?», – стал советоваться с супругой. Жалованье экстерна было более чем скромным. И они уехали в провинцию, где было легче прожить.

Во время отпусков диссертант-заочник приезжал в Москву, с утра до вечера работая в Институте топографической анатомии и оперативной хирургии. В 1916 г. защитил докторскую диссертацию по регионарной анестезии. Однако научную работу не оставил – продолжал исследовать терапию и диагностику распространенных в войну гнойных заболеваний.

1917 год. Победив в одном из конкурсов, получил приглашение в далекий Ташкент на должность хирурга и главного врача большой городской больницы. Теперь появилась возможность больше внимания уделять служению Богу, поскольку даже в сложных перипетиях бытия не забывал слов из Святой Книги, подчеркнутых красным карандашом еще гимназистом: «Жатвы много, а делателей... мало».

Обстоятельства способствовали углублению познаний истин Господних. Настоятель местной церкви протоиерей Михаил Андреев в воскресные дни по вечерам устраивал собрания, на которых лично он и желающие выступали с беседами на темы Священного Писания. Главный врач городской больницы стал постоянным участником этих собраний.

Медицина и вера

Шла гражданская война. Начались притеснения церкви. Многих видных священнослужителей сместили с кафедр. «Суд» состоялся и над епископом Ташкентским и Туркменским Иннокентием. Рискуя не только своей репутацией, но и свободой, В. Войно-Ясенецкий выступил на епархиальном собрании с пламенной речью в защиту епископа. Представители духовенства искренне благодарили его, высказав мысль, что судьба уготовала ему стезю священника. «И я стану им, если это угодно Богу», – ответил доктор медицины.

Обстоятельства способствовали тому. После кощунственных карнавалов и издевательств новых властей над Господом в Ташкенте профессор ощутил органическую потребность в защите оскорбляемого Спасителя.

Ташкентским архиереем главный врач больницы был освящен в сан диакона. А впоследствии епископом Иннокентием рукоположен в иереи, назначен четвертым священником Ташкентского собора. Епископ поручил новому священнику самый ответственный участок работы – проповедование. Свое решение епископ высказал словами апостола Павла: «Ваше дело не крестити, а благовестити».

Кроме проповеди при богослужениях, иерей Валентин Войно-Ясенецкий каждый воскресный день после вечерни проводил в соборе, ведя беседы с верующими на сложные богословские темы, критикуя навязываемый властями материализм.

А как же медицина? Она не отодвинулась на второй план. Иерей В. Войно-Ясенецкий стал одним из инициаторов основания университета в Ташкенте. Его сразу же избрали заведующим кафедрой топографической анатомии и оперативной хирургии.

Профессор в рясе и с крестом – такого еще не видели в Ташкенте. А именно в таком облачении ему нередко приходилось читать лекции студентам-медикам. Его ждала также работа в городской больнице, где он ежедневно оперировал. Выкраивал время и для научных исследований, накапливая материалы по гнойной хирургии. Не имея помощников, лично обрабатывал трупы, очищая их от вшей и грязи. Трупы доставляли из переполненного сыпнотифозного отделения. В городе свирепствовали не только сыпной тиф, но и холера, малярия. Голод на Волге гнал в Туркестан массы голодающих, вповалку лежащих на вокзале, – оборванных, завшивленных.

А новая власть продолжала сводить счеты с профессором-священнослужителем. Его уговаривали бросить религиозную деятельность, угрожали новыми репрессиями, но он оставался непреклонным.

Печальной памяти 1937 год не принес облегчения в его судьбе, только ужесточил ее. Усилились массовые аресты духовенства и всех, кого подозревали в нелояльности к Советской власти. Уже в который раз был арестован и В. Войно-Ясенецкий. К этому времени чекисты изобрели более жестокую форму дознания – так называемый допрос конвейером. Следователи сменяли друг друга, а арестованным не давали уснуть ни днем, ни ночью, и доводили до крайнего истощения. Жертвой такого допроса стал и профессор-иерей. От него требовали признания в шпионаже.

Допрос конвейером длился тринадцать суток. И не раз допрашиваемого водили под водопроводный кран, обливая голову холодной водой. В. Войно-Ясенецкий дошел до полного отчаяния: решил покончить с собой, перерезав височную артерию. Когда принесли обед, незаметно ощупал лезвие ножа. Нет, слишком тупое. Тогда он попытался перерезать горло. Мгновенно отреагировав, чекист выхватил нож.

Следователь уже в который раз потребовал подписать сочиненную им ложь о шпионаже арестованного. Из воспоминаний Валентина Феликсовича: «Потерпев фиаско со своим двухнедельным «конвейером», следователи возвратили меня в подвал НКВД. Я был совершенно обессилен голодовкой и «конвейером», и когда меня выпустили в туалет, упал в обморок на грязный мокрый пол. В камеру меня внесли на руках. На следующий день перевезли в «черном вороне» в областную тюрьму. В ней я пробыл около восьми месяцев в очень трудных условиях». В конце концов, его отправили уже в третью сибирскую ссылку на три года.

Начало Великой Отечественной войны несколько изменило его судьбу. В стране ощущалась острая нехватка врачебных кадров, и опытнейшего врача назначили главным хирургом крупного эвакогоспиталя в Красноярском крае. Ежедневно оперируя, он спас от смерти сотни раненых. Священный Синод приравнял его врачебную деятельность к «доблестному архиерейскому служению» и возвел в сан архиепископа.

В. Войно-Ясенецкий продолжал совмещать лечение раненых с архиерейским служением в Красноярской епархии.

Главный хирург одного из крупнейших эвакогоспиталей страны жил в холодной сырой комнатке, до войны принадлежавшей школьному дворнику. И оказался на грани нищеты. На госпитальной кухне, готовящей пищу для почти полутора тысяч раненых, хирурга кормить не полагалось. Госпитальные санитарки тайком пробирались в дворницкую, чтобы оставить на столе тарелку каши для профессора.

Бывший хирург З. Суходольская впоследствии вспоминала: «Мы, молодые специалисты, к началу войны мало что умели делать. Нам много помогал профессор, он многому научил нас. Мы смотрели на него с благоговением. Остеомиелиты никто, кроме него, оперировать не мог, а гнойных ведь было – тьма. Валентин Феликсович учил нас и на операциях, и на своих отличных лекциях».

В Тамбове

Но вот и окончился срок ссылки: В. Войно-Ясенецкий уже на полном законном основании начал хлопотать о переводе из Сибири – как ни как, уже свыше одиннадцати лет по тюрьмам и ссылкам. Власти Красноярска всполошились: не отпустим лучшего хирурга Сибири. В течение нескольких месяцев шла «торговля» между Наркомздравом и Патриархией. Дошло до Москвы. Наконец в Красноярск поступила телеграмма от наркома: «Профессора В.Ф. Войно-Ясенецкого решено перевести в Тамбов». А бывшему ссыльному из Москвы объяснили: там крупная городская больница, а еще госпитали – широкое поле деятельности.

Патриарх Сергий специальным указом назначил профессора архиепископом Тамбовским и Мичуринским. Отныне он – Владыка Лука.

Заверение наркома здравоохранения в том, что в Тамбове – широкое поле деятельности, полностью оправдалось. Городская больница, 150 госпиталей на территории области, до тысячи коек в каждом. Это – по линии здравоохранения. А в епархии оказалось множество проблем, которых некому было решать. Тамбовский храм, превращенный советскими властями в рабочее общежитие, был доведен до крайнего запустения. Его обитатели-атеисты раскололи и разбили иконы, сломали и выбросили иконостас, стены храма исписали ругательствами. Приняв наследие безбожников, Владыка Лука затеял ремонт храма, наладил работу служб. О тех временах писал сыну: «Приводим церковь в благолепный вид... Работа в госпитале идет отлично. Читаю лекции врачам о гнойных артритах. Свободных дней нет. Больных принимаю и в поликлинике, и даже дома – это уже тяжело для меня». Как ни как, а Владыке уже было под семьдесят. Это был человек с кристально чистой душой.

Сохранилось воспоминание тамошней учительницы Софьи Ивановны, немки: «Еще шла война. В одной из проповедей Архиепископ сказал, что немецкие зверства не есть случайными, жестокость присуща германскому народу». Софью Ивановну обидели эти слова. Преодолев смущение, она подошла после проповеди к архиепископу и заметила, что немцы, как и русские, бывают всякие, и никакого жестокого германского духа она не знает. Владыка внимательно выслушал прихожанку. А через несколько дней при большом стечении народа сообщил прихожанам, что в своей прошлой проповеди допустил грубую ошибку. Он не должен был говорить о жестокости всех немцев. И попросив всех тех, кого его ошибочное замечание обидело, простить его, впредь Владыка будет обдумывать свои проповеди более серьезно.

А что местные власти? Они очень уважали профессора В.Ф. Войно-Ясенецкого, но как быки на красное, с опаской наблюдали за Владыкой Лукой. А Владыка тем временем настойчиво добивался передачи верующим городского собора. Председатель облисполкома Козырьков хорошо относился к ученому, талантливому врачу, «случайно попавшему в церковный омут». Как-то Козырьков пригласил его к себе в кабинет и, желая выразить свое расположение, поинтересовался, чем его целесообразнее премировать за отличную работу в госпитале.

• Открытием городского собора, – ответил Владыка.
• Ну нет, собора вам никогда не видать.
• А другого мне от вас ничего не нужно, – ответил архиепископ и тот час же оставил облисполком.

Здесь, в Тамбове, и пришло известие о присуждении ему Сталинской премии первой степени за научные труды «Очерки гнойной хирургии» и «Поздняя резекция при инфицированных ранениях суставов». И о другой награде – медали «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.». Лауреат был тронут: со всех концов необъятной страны шли приветственные телеграммы и письма.

Потепление в отношениях с советской властью длилось недолго. Владыке окончательно запретили выступать перед научной аудиторией в рясе и с крестом. Это решение властей пагубно отразилось на его пошатнувшемся уже здоровье: ослабевало зрение, пошаливало сердце. А тут еще пришлось проститься с привычным уже Тамбовом – по линии церкви его переводят в Крым архиепископом Симферопольским и Крымским.

За него молились даже иноверцы

В Крыму, как и в Тамбове, архиепископу пришлось обустраивать разоренную епархию. На месте бывших храмов – развалины. Нужно было налаживать богослужение (в условиях полуголодного существования мирян), заново строить отношения с местными властями. Эти отношения не складывались, ибо новый архиепископ не пожелал расставаться со своими принципами. И вот уже в Москву направляется донос уполномоченного по делам церкви: архиепископ Лука ведет в кафедральном соборе проповеди антимарксистского характера.

По указанию высших властей его статьи не печатались в журнале Московской патриархии. А когда архиепископ стал добиваться справедливости, из Москвы из Совета по делам церкви ему ответили: «Вы там у себя в Симферопольском соборе мутите воду, ну и мутите. А на международный уровень мы вас не пустим».

Бальзамом на душу архиепископа была любовь и поклонение сотен верующих и даже неверующих пациентов. Теплые отношения с ним поддерживали студенты по прибытии в Симферополь (его встретили с цветами), местная интеллигенция. С огромным почтением к владыке относились даже иноверцы – евреи, татары. Редкостное явление: за православного архиепископа молились в синагоге, узнав, что он болен.

Отношение же к нему власть имущих оставалось совершенно противоположным. Не могли они терпеть в своей среде человека с крестом и в рясе. И доносы в Москву возымели свое действие. Когда в 1948 г. православная церковь отмечала свое 500-летие, архиепископа Луку не пригласили в столицу. «Это окончательно доказывает, что велено держать меня под спудом, – писал он сыну. – В подобных ситуациях даже Святейший Алексий не властен». (Сын Михаил уже научился читать между строками). И еще из письма: «После моего одиннадцатилетнего анамнеза мое место – только захолустье» (имеется в виду: одиннадцатилетний анамнез – это 11 лет пребывания в тюрьмах и ссылках).

Личная скромность и бытовая непритязательность поражали всех, кто его знал. Супруга владыки Софья Сергеевна писала в письме к дочери, как отец ездил в Одессу на встречу с Патриархом: «К сожалению, папа опять был одет очень плохо: парусиновая старая ряса и очень старый, из дешевой материи, подрясник. И то, и другое пришлось стирать перед поездкой к Патриарху. А там, в Одессе, все духовенство было прекрасно одето, дорогие красивые рясы, подрясники прекрасно сшиты, а папа – такой замечательный – был одет хуже всех».

«Возлюбленный во Христе»

Несмотря на огромную занятость владыка Лука поддерживал добрые отношения со многими известнейшими людьми России и Украины. Глубокое взаимное уважение установилось между ним и выдающимся ученым-физиологом, Нобелевским лауреатом Иваном Павловым, как известно, глубоко верующим человеком. Архив владыки сохранил их переписку.

«Возлюбленный во Христе, глубокоуважаемый коллега! – писал Владыка. – Изгнанный за Христа на край света (три месяца прожил я за 400 верст севернее Туруханска), почти совсем оторванный от мира, я узнал о прошедшем чествовании Вас по поводу 75-летия Вашей славной жизни и о предстоящем торжестве в связи с 200-летием Академии наук. Прошу Вас принять и мое запоздалое приветствие...».

И.П. Павлов ответил в Туруханск: «Ваше преосвященство и дорогой товарищ! Глубоко тронут Вашим теплым приветом и приношу за него сердечную благодарность. В тяжелое время, полное неотступной скорби для думающих и чувствующих по-человечески, остается одна жизненная опора – исполнение по мере сил принятого на себя долга. Всей душой сочувствую Вам в Вашем мученичестве.

Искренне преданный Вам Иван Павлов».

Многие годы Владыка дружил с известным ученым-офтальмологом Владимиром Филатовым. Жизнь сложилась так, что впоследствии пришлось обращаться к светилу офтальмологии уже в качестве пациента, – Владыка стал хуже видеть.

Зрение левого глаза он потерял ранее. А уже в Тамбове стал хуже видеть и второй глаз. Отправился в Одессу к В.Ф. Филатову. Знаменитый окулист глубоко обследовал гостя. Установил диагноз: помутнение хрусталика. «Заболевание будет прогрессировать, но медленно. Способность читать сохранится лет на пять», – таков был вынесенный офтальмологом вердикт. Так и произошло. Зрение стало стремительно ухудшаться. «Сам виноват», – признавался Владыка. Бывая в Москве, он с утра и до вечера работал в медицинских библиотеках, перенапрягая единственный функционирующий глаз. И вдруг – катастрофа. Пришлось даже отказаться от приема больных, от подготовки второго издания «Регионарной анестезии».

Он служил Богу и людям до последней минуты

В своих письмах В. Филатов интересовался состоянием зрения Валентина Феликсовича. Считал целесообразным сделать предварительную операцию – иридэктомию. «Дорогой друг, я же диабетик, – признался Владыка. – Операция может кончиться нагноением».

Он не пал духом – стал учиться передвигаться ощупью, так же на ощупь – подписывать подготовленные секретарем бумаги.

Вот свидетельства тех лет епископа Михаила Лужского, приехавшего в Симферополь. «Я переступил порог и увидел Владыку, стоящего посреди кабинета. Руки его беспомощно шарили в воздухе: он, очевидно, пытался отыскать затерявшееся кресло и стол. Я назвал себя и услышал низкий, твердый голос, который совершенно не согласовывался с позой хозяина дома: «Здравствуйте, Владыка! Я слышу Ваш голос, но не вижу Вас. Подойдите, пожалуйста». Мы обнялись. Завязалась беседа. Его интересовала и моя служба, и где я учился, кто были мои учителя... Слепота не подорвала его волю и не разрушила яркости восприятия...»

Гость остался в Симферополе, присутствовал на торжественном молебне в день ангела архиепископа Луки. В храме священники водили его под руки, а когда окончился молебен и торжественные речи, Владыка, будто прозрев, вышел на паперть самостоятельно. У дверей его ждала огромная толпа народа с цветами. Люди обратились к нему: «Дорогой наш доктор!». Лицо архиепископа выражало неподдельное счастье. Значит, небезрезультатными были его труды в течение десятилетий, все те мытарства, мучения и страдания.

Владыка – высокий, величественный – стоял в окружении своих недавних пациентов, а теперь прихожан, благословляя их как собственных детей. Лицо его было спокойным и умиротворенным.

Год спустя он писал сыну Алексею: «Слепота, конечно, очень тяжела, но не для меня, окруженного любящими людьми, она несравненно легче, чем для несчастных одиноких слепых, которым никто не помогает. Для моей архиерейской деятельности слепота не представляет полного препятствия, и думаю, что я буду служить до смерти».

А вот и запись в дневнике секретаря Владыки Елены Лейкфельд: «Последнюю свою литургию Владыка совершил на Рождество, последнюю проповедь произнес в Прощеное воскресенье. Проповеднического долга не оставлял до последней минуты, много молился...»

Вместо эпилога

«Я полюбил страдания...», – писал Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий. В одном из своих писем. В этих словах отражен весь мученический жизненный путь подвижника.

Тридцать пять лет спустя после его смерти, уже в 1996 г., архиепископ был признан святым. Канонизирован Украинской православной церковью.